Вариант 7 • Русский язык

(1) Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу. (2) Без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра. (3) Без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея. (4)Войдя, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотье в висках. (5) И вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской.

(6) Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «Что такое со мной случилось?» (7) Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… (8) До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. (9) Похожа ли она видом на руку человеческую? (10) Нет, это просто какой-то кожаный комок. (11) Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. (12) Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт. (13) Заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

(14) Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? (15) Что это такое? (16) Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? (17) И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос. (18) Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. (19) Разбить это? (20) Да ведь это всё равно что лишить мир солнца. (21) Тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого!

(22) Мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. (23)Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? (24) Нет, нет! (25) Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, которое я в себе самом бережно принёс в мою комнату.

(26) С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу, единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в моей душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, — теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым. (27) Это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. (28) Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. (29) Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было. (30) И тогда я так боялся потерять вследствие какой-нибудь случайности способность во всей полноте ощущать то, что я ощутил здесь, что я при малейшей душевной нескладице не решался подходить к статуе близко, а придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «Ну, слава богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь.

(31) Я долго не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. (32) Потом понял: как бы вы тщательно ни разбирали Венеру Милосскую с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.

(33) Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребёнка, старика — с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными — вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой.

(34) Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле и о возрасте, а ловя во всём этом только человеческое. (35) Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямлённую.

*Глеб Иванович Успенский (1843-1902) — русский писатель и публицист, близкий к народническому движению. Крупная фигура русского реализма XIX века, один из ведущих писателей-разночинцев.

(1) Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу. (2) Без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра. (3) Без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея. (4)Войдя, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотье в висках. (5) И вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской.

(6) Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «Что такое со мной случилось?» (7) Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… (8) До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. (9) Похожа ли она видом на руку человеческую? (10) Нет, это просто какой-то кожаный комок. (11) Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. (12) Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт. (13) Заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

(14) Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? (15) Что это такое? (16) Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? (17) И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос. (18) Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. (19) Разбить это? (20) Да ведь это всё равно что лишить мир солнца. (21) Тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого!

(22) Мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. (23)Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? (24) Нет, нет! (25) Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, которое я в себе самом бережно принёс в мою комнату.

(26) С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу, единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в моей душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, — теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым. (27) Это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. (28) Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. (29) Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было. (30) И тогда я так боялся потерять вследствие какой-нибудь случайности способность во всей полноте ощущать то, что я ощутил здесь, что я при малейшей душевной нескладице не решался подходить к статуе близко, а придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «Ну, слава богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь.

(31) Я долго не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. (32) Потом понял: как бы вы тщательно ни разбирали Венеру Милосскую с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.

(33) Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребёнка, старика — с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными — вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой.

(34) Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле и о возрасте, а ловя во всём этом только человеческое. (35) Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямлённую.

*Глеб Иванович Успенский (1843-1902) — русский писатель и публицист, близкий к народническому движению. Крупная фигура русского реализма XIX века, один из ведущих писателей-разночинцев.

(1) Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу. (2) Без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра. (3) Без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея. (4)Войдя, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотье в висках. (5) И вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской.

(6) Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «Что такое со мной случилось?» (7) Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… (8) До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. (9) Похожа ли она видом на руку человеческую? (10) Нет, это просто какой-то кожаный комок. (11) Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. (12) Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт. (13) Заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

(14) Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? (15) Что это такое? (16) Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? (17) И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос. (18) Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. (19) Разбить это? (20) Да ведь это всё равно что лишить мир солнца. (21) Тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого!

(22) Мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. (23)Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? (24) Нет, нет! (25) Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, которое я в себе самом бережно принёс в мою комнату.

(26) С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу, единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в моей душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, — теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым. (27) Это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. (28) Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. (29) Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было. (30) И тогда я так боялся потерять вследствие какой-нибудь случайности способность во всей полноте ощущать то, что я ощутил здесь, что я при малейшей душевной нескладице не решался подходить к статуе близко, а придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «Ну, слава богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь.

(31) Я долго не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. (32) Потом понял: как бы вы тщательно ни разбирали Венеру Милосскую с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.

(33) Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребёнка, старика — с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными — вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой.

(34) Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле и о возрасте, а ловя во всём этом только человеческое. (35) Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямлённую.

*Глеб Иванович Успенский (1843-1902) — русский писатель и публицист, близкий к народническому движению. Крупная фигура русского реализма XIX века, один из ведущих писателей-разночинцев.

(1) Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу. (2) Без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра. (3) Без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея. (4)Войдя, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотье в висках. (5) И вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской.

(6) Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «Что такое со мной случилось?» (7) Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… (8) До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. (9) Похожа ли она видом на руку человеческую? (10) Нет, это просто какой-то кожаный комок. (11) Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. (12) Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт. (13) Заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

(14) Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? (15) Что это такое? (16) Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? (17) И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос. (18) Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. (19) Разбить это? (20) Да ведь это всё равно что лишить мир солнца. (21) Тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого!

(22) Мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. (23)Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? (24) Нет, нет! (25) Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, которое я в себе самом бережно принёс в мою комнату.

(26) С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу, единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в моей душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, — теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым. (27) Это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. (28) Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. (29) Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было. (30) И тогда я так боялся потерять вследствие какой-нибудь случайности способность во всей полноте ощущать то, что я ощутил здесь, что я при малейшей душевной нескладице не решался подходить к статуе близко, а придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «Ну, слава богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь.

(31) Я долго не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. (32) Потом понял: как бы вы тщательно ни разбирали Венеру Милосскую с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.

(33) Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребёнка, старика — с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными — вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой.

(34) Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле и о возрасте, а ловя во всём этом только человеческое. (35) Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямлённую.

*Глеб Иванович Успенский (1843-1902) — русский писатель и публицист, близкий к народническому движению. Крупная фигура русского реализма XIX века, один из ведущих писателей-разночинцев.

(1) Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу. (2) Без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра. (3) Без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея. (4)Войдя, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотье в висках. (5) И вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской.

(6) Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «Что такое со мной случилось?» (7) Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… (8) До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. (9) Похожа ли она видом на руку человеческую? (10) Нет, это просто какой-то кожаный комок. (11) Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. (12) Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт. (13) Заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

(14) Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? (15) Что это такое? (16) Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? (17) И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос. (18) Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. (19) Разбить это? (20) Да ведь это всё равно что лишить мир солнца. (21) Тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого!

(22) Мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. (23)Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? (24) Нет, нет! (25) Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, которое я в себе самом бережно принёс в мою комнату.

(26) С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу, единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в моей душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, — теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым. (27) Это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. (28) Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. (29) Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было. (30) И тогда я так боялся потерять вследствие какой-нибудь случайности способность во всей полноте ощущать то, что я ощутил здесь, что я при малейшей душевной нескладице не решался подходить к статуе близко, а придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «Ну, слава богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь.

(31) Я долго не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. (32) Потом понял: как бы вы тщательно ни разбирали Венеру Милосскую с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.

(33) Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребёнка, старика — с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными — вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой.

(34) Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле и о возрасте, а ловя во всём этом только человеческое. (35) Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямлённую.

*Глеб Иванович Успенский (1843-1902) — русский писатель и публицист, близкий к народническому движению. Крупная фигура русского реализма XIX века, один из ведущих писателей-разночинцев.

(1) Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу. (2) Без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра. (3) Без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея. (4)Войдя, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотье в висках. (5) И вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской.

(6) Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «Что такое со мной случилось?» (7) Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… (8) До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. (9) Похожа ли она видом на руку человеческую? (10) Нет, это просто какой-то кожаный комок. (11) Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. (12) Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт. (13) Заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

(14) Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? (15) Что это такое? (16) Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? (17) И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос. (18) Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. (19) Разбить это? (20) Да ведь это всё равно что лишить мир солнца. (21) Тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого!

(22) Мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. (23)Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? (24) Нет, нет! (25) Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, которое я в себе самом бережно принёс в мою комнату.

(26) С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу, единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в моей душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, — теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым. (27) Это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. (28) Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. (29) Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было. (30) И тогда я так боялся потерять вследствие какой-нибудь случайности способность во всей полноте ощущать то, что я ощутил здесь, что я при малейшей душевной нескладице не решался подходить к статуе близко, а придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «Ну, слава богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь.

(31) Я долго не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. (32) Потом понял: как бы вы тщательно ни разбирали Венеру Милосскую с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.

(33) Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребёнка, старика — с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными — вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой.

(34) Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле и о возрасте, а ловя во всём этом только человеческое. (35) Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямлённую.

*Глеб Иванович Успенский (1843-1902) — русский писатель и публицист, близкий к народническому движению. Крупная фигура русского реализма XIX века, один из ведущих писателей-разночинцев.